Радуга — дочь солнца - Виктор Александрович Белугин

оказией.

До села было километров двадцать. Дорога шла пустынными полями и березовыми перелесками; разыгрывалась непогода, и телеграфные столбы гудели уныло и монотонно. Когда миновали разрушенную машинно-тракторную станцию и проехали еще километра два, Семен остановил машину.

— Ну, девоньки, — заговорил он, взобравшись на колесо и протягивая руки с огромными, как ласты, ладонями. — По тридцатке с юбки — и айда дальше. Ишь вас сколько набилось. Не задерживайте, дорогушки, колесо не крутится — убыток государству.

Ветер дул ему в спину, в толстый овчинный полушубок с поднятым вровень с головой воротником, и от этого на миг показалось, что в открытом кузове стало теплее и тише. Женщины нехотя полезли за деньгами. Семен ждал, разглядывая их веселыми хозяйскими глазами.

— Ладно, мышка, не ищи, тебе в долг поверю, — весело продолжал Семен, заметив, как Шурочка Мотылева хлопает себя по карманам, пытаясь вспомнить, куда положила кошелек. — Не ищи, говорю. С тобой после посчитаемся, — с многозначительным смешком повторил Семен и своей огромной ручищей погладил ее по коленям.

Шурочка вздрогнула, как от удара током, вымученно улыбнулась в ответ и вся как-то съежилась, стала еще меньше. Закутанная в большой вязаный платок, поднявшийся надо лбом островерхим шалашиком, отчего ее нежное узкое лицо казалось длиннее обычного, в серых шерстяных чулках и подшитых валенках, она в самом деле была похожа сейчас на маленькую серую мышку.

Ожидая, когда соберут деньги, Семен не торопился убирать руку и этим жестом как бы брал девушку под свое покровительство и предостерегал от новых попыток отыскать кошелек. Шурочка сидела не шевелясь, плотно сжав колени, и только ее непомерные глаза остро прищурились и чуть-чуть порозовели щеки.

— Обрадовался, ирод, — сказал кто-то вполголоса из-за бочек, но было непонятно, к чему это относится — к дороговизне проезда или беззащитности Шурочки. — Ишь харя-то…

— Охарел, охарел, — прошамкал другой голос, беззлобно и даже как бы с завистью.

Не отвечая и не меняя веселого выражения лица, Семен взял протянутые тридцатки, скомкав, сунул, не считая, в карман полушубка и соскочил с колеса.

Шурочка работала в библиотеке и считалась самой красивой девушкой на селе. К тому же, как считали многие, была чересчур разборчивой, никого особенно не одаривала своим вниманием, и никто не мог сказать, что у нее на сердце.

Семена деревенские сторонились, считали «чужаком» (он приехал из Тамбовской области) и нередко в запальчивости в глаза величали «уродом». Семен нашел себе компанию в соседнем селе и дома появлялся редко.

Все изменилось, как только началась война. Уже через два месяца село лишилось мужской части населения, и «урод» неожиданно превратился в Сенечку. А вскоре оказалось, что без Сенечки оставшиеся старики да бабы, растерявшиеся от нагрянувшего несчастья, вообще бы пропали. Его старую полуторку тоже не взяли на фронт, и теперь к нему шли все — кто со слезами, кто с заискивающей улыбкой: «Сенечка, помоги картошку привезти с поля»; «Сенечка, дрова все вышли»; «Сенечка, подвези, бога ради, до города…»

Происшедшую перемену Семен воспринял как должное и вовсю старался вознаградить себя за прошлые обиды. Безжалостно гонял свою полуторку, пил и ел в домах, куда раньше был невхож, и оставался ночевать там, где до этого не смел и помышлять. Внешне он тоже как-то сразу переменился. Стал каждый день бриться и повязывать галстук, ходил в хорошем костюме и в огромных начищенных штиблетах, сшитых на заказ. К нему присмотрелись, привыкли, и даже кое-кто находил, что он — симпатичный, с мужественным, настоящим мужским лицом…

Дорога, по которой ехали, стеклянно-льдистая, широко раскатанная военными машинами, носила на себе следы поспешного отступления немецких моторизованных частей. По обочинам в сугробах там и сям валялись разбитые и сгоревшие машины, перевернутые повозки, простреленные каски, канистры, застрявшие в снегу тягачи и пушки с раздутыми стволами, И до сих пор пахло в этих местах чужим враждебным духом.

Неизвестно по какой причине, только Семен не мог проехать мимо даже брошенной дырявой бочки. Словно какая-то неведомая сила тянула его к этому железному кладбищу. Он то и дело останавливался, шумно вываливался из кабины и неуклюже бежал в поле и долго рылся там в железном хламе. В кабине у него уже стоял запасной аккумулятор, гремели пустые канистры, валялись коробки от противогазов, банки с солидолом, трофейный ранец, какие-то ремни, катушка с кабелем — все это занимало все свободное место, так что второму человеку сесть было некуда.

Женщины, продрогшие на ветру и с утра ничего не евшие, забыв о собственной участи, со страхом следили за каждым его шагом. Отступая, противник оставил множество мин, которые встречались в самых неожиданных местах, и никто не мог поручиться, что все они найдены. Но Семен, пренебрегая опасностью, шарил везде, где только было возможно.

На бугре перед мостом, где проходила линия обороны, Семен остановился снова и побежал вдоль траншеи, заглядывая в разрушенные блиндажи и ячейки.

— Это что же он, ирод, делает? — раздался злой женский голос. — Совсем заморозить нас хочет.

— Может, он запасные части ищет. Машина-то ведь старая, — сказала Шурочка, но ее никто не услышал. Губы у Шурочки посинели, густые ресницы смерзлись и мешали глядеть.

Дорогу переметала поземка, сугробы дымились, и телеграфные столбы гудели все пронзительнее. Солома в кузове перемешалась со снегом, а на бочки с керосином страшно было глядеть — от их соседства делалось еще холодней.

Семен вернулся минут через двадцать. Он принес смерзшееся байковое одеяло и немецкий штык в ножнах. Бросив их в кабину, он залез сам и включил скорость.

Проехали еще километров пять, после чего машина свернула на узкую проселочную дорогу, в конце которой в стороне от большака виднелась не тронутая войной деревенька. В деревне было не больше десяти дворов; они выстроились в один порядок на берегу оврага, а напротив них вдоль улицы у самого крутояра росли старые дуплистые ветлы.

— Погодите, девоньки, я счас… мигом, — заверил Семен, остановив машину возле большого, крытого железом дома.

Из кузова было видно, как он прошел в калитку и стал барабанить в дверь, потом, проваливаясь в сугробе, полез к окнам и поочередно заглядывал внутрь. Ничего не добившись, снова пошел к крыльцу и стал стучать сильнее прежнего. Наконец дверь приоткрылась, раздался чей-то недовольный голос.

Софья Карповна посмотрела на молодую учительницу и поплотнее прикрыла ей ноги соломой. Потом на Матрену Хватову, которая сидела у самого борта и ее сильнее всех залепило снегом. Но она даже не пыталась отряхивать его — безучастно глядела прямо перед собой. Шурочка тоже не двигалась, только еще больше сжала плечи под своим толстым шерстяным платком. Снежная крупа звонко стучала по бочкам